Большая Тёрка / Мысли /
Светает, снова светает,
над лесом крадётся заря:
снег пушистый опять заметает
следы вновь мои без Тебя.
Над крышами города ветер
газеты гоняет с утра,
февральский мой день нынче светел,
но только опять без Тебя.
Проулки, дворы, подворотни
пройду я, надежду храня:
осталось шагов с полусотни,
но внове опять без Тебя.
Подъезда знакомые двери
с хрипотцей откроют проём:
хотел бы с надеждой поверить,
что входим в подъезд мы вдвоём.
На каждой площадке знакома
картина до боли в груди, -
на крыше соседнего дома
тоску Ты мою рассуди.
Светает, снова светает,
над лесом крадётся заря:
ну, что же мне очень мешает
шаг сделать вперёд без Тебя?..
Лишь капля лимонного сока
разбавит туман.
Коктейль, — и я снова до срока
божественно пьян.
Две капли текилы в тумане :
три кубика льда.
Огонь в затемнённом стакане, -
на пальцах вода.
Тапёр истеричный и гордый
рвет нервные сны.
Серп жёлтой трубы, очень твёрдый:
пик фазы луны.
Стекло, обнимаю губами
загадочный взгляд.
Туман, осторожное пламя,
две искорки, яд.
О, чёрное море забвенья:
свинцовый песок.
Я пьян только это мгновенье, -
один лишь глоток.
Один острый запах соблазна
и отблеск стыда.
И вновь всё вполне безобразно,
и вновь — пустота...
Хотел бы в ритме вальса я
Вас закружить, душа — девица,
мы не встречались никогда:
а может, образ мне Ваш снится?
Увидев экую красу,
моё дыханье прервалось, -
и я стою, ответа жду:
а глаз мой как‑то «наискось.»
Он ловит жадно недоступны
крутые формы у бедра.
Я знаю: мысли, что преступны, -
знакомы Вам, моя беда.
Смотрю на Вас, и сердце бьётся,
в груди моей давно пожар:
я вижу локон тот, что вьётся
вкруг шейки Вашей. Это дар.
Но, жаль, — не мой,
и в этом дело.
Душа‑девица, я в беде:
не скрою, так хотел я тело:
пойду, повешусь на гвозде!..
Ни дня без чашки «Амбассадора»
возможно, вытерпеть б не мог:
он маета — и суть раздора,
но лечит душу мне, как «смог.»
Что по‑над городом стелится,
но не всегда, а иногда,
и закрывает мне столицы
её стеклянные глаза.
Когда‑нибудь, не в этой жизни,
сюда вернувшийся без дел,
хотел бы я увидеть призмы:
стеклобетонный «новодел.»
Но только б в центре их не видеть,
а по окраинам им — место:
мне никого бы не обидеть, -
хотел бы я признаться честно...
От рифм моих остался слог,
и в этом слоге две лишь буквы,
но те, что вымолвить не мог:
как будто пью коктейль из клюквы.
Ах, эти Дамы! Только вамп
на сайте этом не хватает:
скучать приходится без ламп
софитов, что Вас обжигают.
Знакомых нету среди Вас,
надежды тоже, между прочим:
но всё равно, — от Ваших глаз
не скрыться даже среди ночи.
Дарите Вы свои улыбки,
и будем Вас мы обожать:
хотя и встречи с Вами зыбки, -
мы этой встречи будем ждать!..
Очаровательные глазки...
Вы так безмерно хороши.
Пришли Вы к нам, видать из сказки, -
за поклонением Души.
Когда б не эта сигарета,
что портит фон любимый Ваш,
искал бы я у Вас ответа:
как мне попасть на Вернисаж?
Такая дивная улыбка
принадлежит лишь только Вам,
и сигареты Вашей дымка
так не идёт к иным глазам.
Ну, что же делать мне, Мадам?
Я не готов Вас полюбить:
ведь сигареты, как «Агдам,» -
здоровью будут так вредить...
Я стар и дряхл, не лаконичен,
люблю я терпкое вино:
мой стих до боли не приличен?
Но я не лазал к Вам давно.
В окно давно мне не забраться,
и под балконом, — не стоять:
уж лучше строчкой попытаться
любовь мне в старости отдать.
Кому, зачем? О том не знаю,
люблю я всех. Вот в чём беда.
И поневоле разрешаю
смеяться просто. Мы друзья.
Не то, чтоб было по несчастью,
но просто так. Чтобы без скуки
иметь бы повод для участья
в судьбине Вашей без науки...
Ах, Ваше странное жабо
так мило грудь Вашу скрывает:
пытался взглядом вникнуть, но
оно увы, — глазам мешает
Увидеть то, что так естеством
всегда, признаться, отдаёт:
а где ж найти мне это средство,
что к Вашей груди приведёт?
Её б ласкал с утра до ночи,
и массажировал, как мог;
Вы не пугайтесь: до полночи,
я человек — не осьминог.
Не буду я ни с позволенья,
ни просто так срывать жабо:
я очень занят. В неведеньи
со мною, Друг мой, Вы давно...
Она была, как Афродита.
Да не богиня, — Божество.
Улыбкой солнечной обвито
её счастливое лицо.
В глазах её и лёд и пламень,
ланиты томные в любви:
нашла коса моя на камень, -
я потерялся. Не суди
Меня ни смехом, ни в обиду,
Душа — девица: не спеши.
Я, может быть, терял из виду
уста, что дивно хороши...
А гибкий стан, а эти ручки,
и ножек смелая лоза?
Не доживу я до получки:
увы, наверно, — не Судьба!..
Чтоб розы белые дарить,
где б взять поэту кучу «маней?»
Я лучше стих Вам посвятить
решил сегодня на диване...
Тишина в подъезде, дома,
тишина вокруг двора;
на берёзовых на ветках
вновь морозная игра.
За окном прилично — сорок,
а на градуснике — ноль:
он с ума сошёл, как ворог
вновь стремящийся пароль
Повыспрашивать, наверно,
в пробегающей толпе?
Сорок, сорок — это скверно:
так уж было в декабре.
И весной пока не пахнет,
ледяная горотьба:
дым из труб морозно чахнет, -
вниз стремится. Вот беда.
Я бегу и в ус не дую:
вдруг отвалится ещё,
а навстречу ветродую
подставляю я плечо.
Пляшут люди в остановке,
и автобусов всё нет;
у мороза есть обновки, -
их снимает он в обед...
Толпе, возможно, на потребу
мои ты чувства отдала:
я ждал тебя обычно, в среду,
а ты сегодня лишь пришла.
И то, — в письме, в котором лично
твоею собственной рукою,
строка смеялась неприлично, -
дружа не явно с головою.
Писала мне, что ты устала
от наших встреч не частых, и
любить меня не перестала,
но потеряла все ключи.
И от души, да и от сердца,
и мне лишь то оставила,
что пьют обычно вместе с перцем, -
минуя жизни правила.
Я пить не буду, — не дождаться:
к чему терять свой внешний вид?
Свободой буду наслаждаться.
Ну, а любовь — пускай поспит!..
На лестничной площадке
сидели два хмыря,
и оба были в тапках
в начале февраля.
Видать, супруги выгнали
обоих бедолаг:
быть может, мало выпили?
Им вслед не говорят.
Стучали зубы об зубы
и плечики тряслись, -
наверное, им отзывы
о них не удались.
Им лестные хотелось бы
услышать там слова:
на лестничной на клеточке
сидели два хмыря...
Ты погоди меня спасать,
ещё не всё рассказано:
я не готов иным вновь стать, -
как было мне указано.
Пускай небрит, пускай забыт:
кому какая разница?
Не раздвигай окна софит, -
там солнце с утра дразнится.
На крыше там его осколки,
и голубей там колготня:
ты посмотри на эту чёлку, -
за нею лысина видна.
Мне плешь проела суета,
забыл давно о наслажденьи:
осталась только маета
в смешном моём стихосложеньи...
Из строк моих давно роман
уже сложить бы можно,
но я в душе частенько пьян:
веду себя я невозможно.
А наяву работы ритм
не позволяет эти строки
в роман вписать, как алгоритм, -
к мечтам ведущий на востоке.
Я не умел слогать ни танки,
ни хокку: это не дано.
Я тему брал на полустанке, -
из электрички. Всё равно
Чего‑то, может, получалось,
а в остальном — белиберда:
со мной частенько детство мчалось
в строфе, неведомо куда.
Из смеха детского, наверно,
черпал любовные черты,
и не мечтал забросить скверны
на полку я свои стихи.
Ты прав, Читатель, это можно
романом было бы назвать:
читай, сквозь силу — осторожно,
да критикуй, едрёна мать!..
На не разобранном диване
следы отчаянной борьбы:
сосед здесь был мой, дядя Ваня, -
его оставлены следы.
Гонял девиц он по дивану,
и ножку враз его подмял:
но материть его не стану, -
спущу, наверное, в подвал.
О, бедный, бедный мой диван!
Ты дам не мало перевидел,
тебя латал я, как болван, -
но вот такого не предвидел.
Эх, холостяцкая ты доля,
в ней приключений очень много:
иной назвал бы это — воля,
другой же просто от порога
Бежал бы так, что только пятки
сверкали вслед, и никогда
не звал девиц плясать вприсядку,
на том диване. Вот беда
С моим случилась этим другом,
скрипел примерно сотню лет:
не ожидал он ни подругу,
и не веселья в тот обед...
Дружок, ты сильно не печалься,
тебе я ногу починю.
Давай‑ка к «теме» подключайся,
и разгони ты скорбь мою...
За поворотом есть барак,
лесные кручи,
а над бараком реет флаг, -
он самый лучший.
В овраге белом крутизна
на белом спуске,
и за оврагом тишина:
здесь захолустье.
Лыжня виляет вкруг горы,
и это внове:
летят белёсые пары, -
из носа, что ли?
Я, словно конь лечу,
но без уздечки:
я к вам попасть спешу
о, человечки!..
Настроение очень уж странное,
и сегодня, как ровно два дня:
я смотрю в эти губы жеманные, -
что ласкают, тревожа меня.
Непросто вот взять да и выбросить
знакомство сие, как всегда,
и просится сердце всё выспросить:
зачем же пришли Вы сюда?
Минутную слабость почувствовав,
мне рот закрывали рукой, -
и клялись мне в верности, чувствуя,
что может вот так же иной
На этом же самом он поприще,
даруя цветы, шоколад:
добиться чего‑нибудь большего, -
минуя любовный расклад.
И что же с того мне, жеманная,
пусть Вас и ласкает иной:
была бы проблема желанною, -
дружил бы и я с головой...
Её любил в такси «Рено»
на заднем кожаном сиденье:
бог мой, как было то давно
и, помню, было удивленье.
Покинув номер в «Beau Manoir,»
зашли мы в церковь у Мадлен;
потом вернулись в будуар,
и развлекались возле стен.
Париж, Париж, ты очень странный:
любвеобильный, как всегда;
любить тебя не перестану,
пока живу я, — никогда.
Твои дома, аллеи, парки
запечатлел я навсегда:
у Триумфальной брошу арки
монетку в рубль. И тогда
Вернусь сюда, наверно, скоро,
и позвоню я той Мадлен:
не разлучит нас с нею ссора.
Париж, Париж, ты — сладкий плен...
Над звонкою гитарой
блуждает вольная рука,
струна терзает слух мне старой
той Вашей песней, что легка
Из уст накрашенных стремится,
тревожит душу и томит,
и подневольною девицей
прижаться к телу всё спешит.
Лепечут губы сладострастно,
горит ночник над головой, -
и только мне совсем неясно,
что будет завтра. Я немой
Внимаю этому мгновенью,
и наяву я, как во сне;
я так доволен Вашим пеньем:
- «Иди, мой Друг, иди ко мне!..»
Случайно ль, нет? Я вечерком
понурив голову, к Вам «плёлся,»
а Вы, грозя мне молотком,
шипели злобно: — «Чо, приплёлся?»
Я поддержать хотел лишь Вас,
улыбку радостну увидеть.
И получил опять в анфас, -
и буду сладко ненавидеть.
Не мазохист я, нет, мой Друг.
Хотел я просто в воскресенье
Вас пригласить, но без подруг, -
на свой несчастный День варенья.
И наяву я в предвкушенье,
одною Вами занят был,
но получил «отдохновенье»
я молотком, что было сил.
Нелепый фарс, безумный вечер,
вдруг получился без вранья.
Я верил Вам, я был беспечен:
за что же так, увы, меня?..
Краткость, говорят, сестра таланта.
А если он отсутствует совсем?
А если он лежит на дне серванта,
и не приметен вообщем‑то никем?
Кратких мыслей не приемлет Муза:
стоит ли ей связываться с Вами?
Лучше бить шары и прямо в лузу, -
на лице с чужими синяками.
Кратким лишь бывает часто счастье,
не привычное к своей осаде.
А талант бывает без участья,
или вроде, к чьей‑нибудь досаде.
Зависть вот порой бывает краткой,
но при наличьи собственных успехов, -
можешь их всегда грести лопаткой:
не скрывая небольших огрехов...
Настанет день, настанет час,
и пропадёт один из Вас:
о нём не вспомнят ни за что,
и даже выбросят в окно
Всё, что негоже вспоминать;
и даже ветренную мать,
что с уст срывается всегда:
порою, вроде иногда,
Всплакнёт, слезу утрев платком,
мой Друг, безвестный управдом:
- «Он был, он верил в чудеса;
его нелепая звезда
Катилась споро в небосклоне:
он к пьянству был совсем несклонен.
Любил детей, а больше — пиво,
и это было, право, — мило!..»